АРСЕНЬЕВ Николай Сергеевич

(16 (28). 05. 1888, Стокгольм - 18. 12. 1977, Нью-Йорк) - философ, богослов, культуролог, литературовед. Род. и вырос в дворянской семье, сын дипломата. В 1905-1910 гг. учился на историко-филологическом ф-те Московского ун-та. Продолжил учебу в нем. ун-тах. В 1912 г. оставлен при кафедре западноевропейской литературы Московского ун-та. Близкий правому крылу октябристов, отдал дань публицистике (О нашем Временном правительстве, о свободе и порядке в защите родины. М., 1917). В 1918-1920 гг. -  проф. Саратовского ун-та. В 1919 г. дважды арестовывался, в марте 1920 г. эмигрировал. С 1921 по 1944 г. преподавал рус. литературу и богословие в Кенигсберге и на православном ф-те Варшавского ун-та (1926-1938), с 1924 г. - доктор философии. Был участником экуменического движения (с 1927). После поражения Германии жил в Париже, с 1948 г. - проф. Св. Владимирской семинарии в Нью-Йорке, читал лекции в европейских странах. В центре внимания А. как философа-культуролога - сходство различных культур, эпох и народов. Основой духовной жизни человечества он считал преодоление пессимизма, к-рый усматривал у древн. египтян, евреев, греков, а также в буддизме и христианстве, с помощью мистики: "Пессимистические умонастроения - наилучшая почва для... развития мистических исканий" (Жажда подлинного бытия: Пессимизм и мистика. Берлин, 1922. С. 7, 10). Культуру, выросшую на почве христианства, к-рому он был неизменно верен, А. сопоставлял с предшествующими верованиями. Прямым преддверием христианства А. считал античную культуру. В средневековом миросозерцании А. привлекают не аскетика и пессимизм, сопряженные со страхом, а его светлая, эстетически окрашенная ветвь: мир и материя не есть принцип отрицательный, земное бытие призвано быть обожествленным, и "процесс этот начался уже в воскресении во плоти Сына Божия". Будучи сторонником единения православия с католичеством и протестантизмом, А. подчеркивал неумирающее значение вост. церкви, к-рая свидетельствует о соборном характере нашего спасения. Общим проблемам эстетики посвящены работы А. 50-70-х гг. Поскольку с его т. зр. "просветление тварного, земного... лучами свыше - одна из центральных проблем духовной жизни человечества", то Красота призвана умиротворять и одновременно пробуждать томление, ее значение не только утешительное, но прежде всего "будящее": красота лишает человека покоя, порождает "творческую тоску", "вызывает душу на активность" и "требует ответа" (О красоте в мире. Мадрид, 1974. С. 44, 139). Искусство при этом осознается (в противовес кантовской и романтической эстетике) не столько в качестве сотворения прекрасного, сколько как "схватывание" и закрепление той красоты, что "преподносится душе" самой реальностью. Со временем миропонимание А. окрашивается в тона традиционалистские: "глубины духа" становятся достоянием человека, поскольку они питали "творческую жизнь" его предков; культура - это порождение народной жизни, важнейшее достояние к-рой - "ткань жизни... насыщенная творческими воздействиями" и не менее значимая, чем "отдельные великие памятники... культуры" (Из русской культурной и творческой традиции. Франкфурт, 1959. С. 9). Как необходимое проявление культуры рассматриваются религиозно-просветленный бытовой уклад и святыня семейного очага. Смысл культурного творчества - в любви, и осуществляется оно на том "жизненном поле, на котором я поставлен работать" (О жизни преизбыточествующей. Брюссель, 1966. С. 267). А. говорит о болезненности "разрывов" культурной преемственности, причины к-рых усматривает, во-первых, в насильственных акциях - революциях, всегда "бесплодных и убогих", ибо они рождаются из ненависти, и, во-вторых, в духовном оскудении, "мещанском" обмельчании духа. Он высказывает предположение, что в ситуациях "культурных разрывов" защитники традиции бывают "не менее виноваты, чем ее поносители и враги" (О духовной традиции и о "разрывах в истории культуры" // Грани. Мюнхен, 1953. № 20. С. 145). Культурология А. получила обоснование в его работах о рус. жизни, в к-рых отмечается как женственная душа России, так и сила ее духа, подробно характеризуются "красота, уют и внутренняя теплота патриархальной семейной жизни", к-рая стала в России своего рода "домашней церковью", "элемент соборности" и присущий рус. людям (речь идет о Веневитинове, Станкевиче и дружеских сообществах славянофилов) "дар... зажигания друг друга духовным огнем"; культуротворческая энергия "усадебных гнезд", органически связанных с деревенской жизнью XIX в., предстает в освещении А. как эпоха плодотворного культурного синтеза Востока и Запада: в отечественном бытии соединились "раскрытость духовная и укорененность... в жизни предания... Лучшее в русской культурной и духовной жизни родилось отсюда" (Из русской культурной и творческой традиции. С. 15--16, 66, 152). А. восторженно оценивает "духовную весну" в России рубежа XIX-XX вв. Вместе с тем культурная среда этой эпохи рассматривается им критически: порой "чаша Диониса литературно и безответственно смешивалась с чашей Евхаристии" (Дары и встречи жизненного пути. Франкфурт, 1974. С. 105, 248, 62). А. разграничивал художественную словесность, выражавшую религиозные умонастроения, объективно освещавшую уклад рус. жизни, и литературу интеллигентов, к-рая отвергала национальные традиции, была политически радикальна, тенденциозна, сыграла разрушительную роль. В литературе символистской" ориентации он усматривал эротическую мистику, взвинченность, духовное разложение. В лучших произв. рус. писателей, утверждает А., присутствуют укорененные в национальном сознании порывы прощающей любви и сердечного сокрушения, дар умиления и благодатных слез, готовность к радостному отданию себя (см.: Из русской культурной и творческой традиции. С. 239-245). А. как культуролог во многом близок Федотову, для к-рого тоже были актуальны понятия "ткань жизни", "традиция", "почва" и к-рый рассматривал начала рус. быта как "ерошенные" с христианством. Он избегал оценочно полярных суждений, настойчиво сближал разные культуры, будь то эллинизм и христианство, средние века  и новое время,  Россия и западноевропейские страны, Восток и Запад.